Рассказ о первой любви довлатов. Алкоголик в бандитской кепке и гороховых носках. Довлатов как секс-символ эпохи. Личная жизнь Сергея Довлатова
В начале сентября к 75-летию Сергея Довлатова на канале КУЛЬТУРА был показан фильм Алексея Шишова и Елены Якович «Жизнь нелегка. Ваш Сергей» (2007).
Странно, что я не видела его раньше. Фильм прекрасно сделан, в нем о Довлатове говорят и его питерские знакомцы по университету - Анатолий Найман, Константин Азадовский, Игорь Ефимов, Самуил Лурье, и его друзья и приятели - Василий Аксенов, Нина Аловерт, Эрнст Неизвестный, Людмила Штерн...
Но главное – нам вживую показывают трех женщин его жизни - Асю Пекуровскую, Тамару Зибунову и Алевтину Добрыш. Жену Лену, с которой Довлатов расходился и сходился, которая звала его в Америку, куда он в конце концов уехал, которая родила ему девочку Катю и мальчика Колю и которая прожила с ним непростые американские годы, - в картине мы не увидим, по-видимому, по причине присутствия в ней женщин-соперниц.
Но мне хватило и трех, чтобы задуматься о роли женщин, «женщины» в жизни Довлатова.
Тема меня заинтересовала еще тогда, когда у нас была дискуссия по поводу Сергея Донатовича с Соломоном Волковым. Вот тогдашнее утверждение Соломона: "Довлатов, конечно, был тем, что сейчас здесь называют словом "мизогинист" (женоненавистник. - И. Ч.). Про своего брата Бориса он говорил, что тот норовит "трахнуть" все, что движется. На самом деле, он говорил это и о себе. И он, и Бродский по их отношению к женщинам были "сатирами".
Я протестовала против такого определения, хотя видела, в отношениях Довлатова к женщинам странность. С одной стороны, он не может без них, о чем говорит и его проза, с другой – пишет о них без лирики, очень иронично и зло, взгляд на «героинь» у него очень трезвый, лишенный романтизма. Так я думала, пока буквально на днях не перечитала повесть «Филиал» (1987), написанную за три года до смерти. Но прежде чем начать о ней говорить, несколько слов о судьбе Довлатова.
Родился в 1941 году в Уфе, мать - армянка, отец – еврей, семья – актерско-литературная, родители развелись.
Учился на филологическом факультете Ленинградского университета, финно-угорское отделение. Занятия не посещал, в университете запомнил «только коридоры», в результате был отчислен.
Но друзей-филологов приобрел, первая любовь была также из студенток-филологинь, красавица Ася Пекуровская.
Служба в армии во внутренних войсках в 1960-х была столь мучительна и катастрофична, что дала толчок писательству. Три года службы «надзирателем» в зоне родили такую же эсхатологичную, беспросветно страшную «Зону».
В 1960-1970-х в СССР Довлатова не печатали. В Эстонии, куда он уехал от беспросветности, его свеженапечатанную книгу «Пять углов» рассыпали по приказу КГБ. Потом была работа в Пушкинском заповеднике, мучительное желание изменить жизнь – бессмысленную, пьяную, не дающую надежды ни на поворот в судьбе, ни на издание написанных вещей.
Отъезд в Америку последовал в 1978-м, к этому времени на родине у Сергея был опубликован один маленький рассказ в журнале «Юность».
В Америке за 12 лет он издал 12 книг. Но что-то не сложилось и тут. В фильме есть его телеинтервью в год смерти. Он говорит, что завел дачу, что ему-де совсем не свойственно, занялся хозяйством, начал что-то мастерить...
Камера показывает по-прежнему крепкого, крупного, высокого и красивого человека, разве что с «ненужным» животиком, с ярким лицом восточного типа, с большими темными глазами. Нет, не сумел сам себя заговорить «дачной идиллией», ушел в черный запой - и сердце не выдержало. Напомню, что писатель прожил всего 49 лет.
Много это или мало?
В повести «Филиал»: «Возраст у меня такой, что каждый раз, приобретая обувь, я задумываюсь: «Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?». Это написано в 45. Шутит? Рисуется? Но вот еще, опять оттуда же: «Мне сорок пять лет. Все нормальные люди давно застрелились или хотя бы спились». Нет, не шутит. У Довлатова все всерьез, в своей прозе он удивительно честен и искренен. Не рисуется. Видно, понимал, что жизнь долгой не будет, как-нибудь нечаянно оборвется.
Читала «Филиал» - и в голос смеялась, невозможно удержаться от смеха, при том что писатель рассказывает нам свои истории с простодушной миной. Но таков его стиль, что после первой фразы неизбежно следует "реприза" - острая, каламбурная, ироничная, заставляющая рассмеяться. А бывает, что как у Гоголя или Пушкина, смех заложен в одной фразе-характеристике: «по виду учащийся юридической или зубоврачебной школы» (ср. У Гоголя «или вышла замуж, или сломала ногу»). Читаю, смеюсь, а сама думаю вот о чем: не был Довлатов веселым человеком, хотя его многие таким запомнили.
В самой сердцевине был он человеком печальным, чтобы не сказать трагическим. Женщине, которая приютила его в Эстонии, Тамаре Зибуновой, уже уехав от нее и своей дочки Саши, он пишет из Америки: «Видно, мне суждено перешагнуть грань человеческого отчаяния».
А вот еще из письма 1978 года:« Как же я из толстого, пугливого мальчика, а затем романтически влюбленного юноши превратился в алкоголика и хулигана?». Думаю, ничего веселого в таком превращении не было. Понятно, что Тамаре он жаловался, хотел, чтобы она пожалела - простила его отъезд, его неучастие в жизни дочери.
С другой стороны, сегодня Тамара Зибунова не склонна романтизировать свои отношения с Довлатовым. С экрана она говорит о том, что Сергей не был ее "героем", «свалился» на нее неожиданно, и она должна была выбирать между вызовом милиции или романом с этим полузнакомым мужчиной, позвонившим ей с вокзала, а затем оккупировавшим ее квартиру. Да, будучи в ударе, был он несравненным рассказчиком, мог загипнотизировать. Но какой женщине понравится, когда живущий рядом «время от времени впадает в тяжелое беспросветное пьянство»?!
Вот еще о Довлатове она же: ему «хотелось быть благополучным», он испытывал «ощущение неполноценности». Не детские ли впечталения развода родителей и жизни вдвоем с матерью оставили в душе мальчика это ощущение? А впоследствии оно могло усилиться от фатальной «невезухи» с изданием его рассказов и повестей. Представляется, что советская издательская система казалась ему непробиваемой, а ряды советских писателей, к которым его никак не хотели причислить, особой богоизбранной кастой.
В Америке, хотя книги его начали переводиться на английский и печататься в хороших издательствах, счастья все же не было.
Иосиф Бродский помог ему напечататься в престижнейшем журнале «Нью-Йоркер» - но и это не принесло полного удовлетворения.
Соломон Волков видит причину неудовлетворенности Довлатова в том, что он не был принят американским читателем, ждавшим от него «бестселлера», и кроме того, ему не симпатизировала университетская элита, создающая интеллектуальные авторитеты.
Мне же кажется, что причина в другом. Американская аудитория не могла до конца понять Довлатова, его своеобразный язык, его юмор, его «катастрофичность». Ему нужны были читатели в России, но там его не знали. Слава писателя на родине началась почти сразу после его смерти, когда был издан «Чемодан» (1991, "Московский рабочий").
Женщина, из чьего дома писателя везли в больницу с инфарктом, звалась Алевтина Добрыш. Простая, ныне совсем не молодая - на два года старше Сергея.
Довлатов, по ее словам, скрывался у нее во время запоя. Жена Лена не держала его дома в этом состоянии, он искал пристанища у подруги. В день смерти Довлатова Алевтина привезла ему от знакомой настой ромашки – у него сильно болел живот.
Потом оказалось, что боль вызвал случившийся инфаркт.
Не знаю, можем ли мы в этом случае говорить о любви, скорее, о жалости - с одной стороны и благодарности – с другой.
Но в жизни Довлатова была любовь, я бы назвала ее первой и последней , ибо, похоже, она исчерпала его эмоциональные силы.
Говорю об Асе Пекуровской. Была она сначала возлюбленной студента-второкурсника, потом женой, сразу после оформления брака ушла от него к Василию Аксенову, в 1973-м эмигрировала в США и сейчас уже более 30 лет живет с мужем-немцем и сочиняет книжки для своих внучек, не говорящих по-русски. Считается, что у ее дочери Маши отец Довлатов, но девочка так и не знала до смерти Сергея, что ее папа живет в Америке.
В «Филиале», чей сюжет основан, как и во всех прочих повестях Довлатова, на реальных впечатлениях, герой-автор - посланный на конференцию славистов журналист,- встречается со своим прошлым. А именно - с Тасей, так он назвал ее в повести. «Вдруг я заметил, что у меня трясутся руки. Причем не дрожат, а именно трясутся. До звона чайной ложечки в стакане». Это герой предчувствует, что сейчас что-то случится. И случается. К нему в номер приходит его первая любовь. Любовь, которую в юности он ощущал как «погибель».
Фазы этой любви последовательно описаны. Познакомившись с Тасей, герой час сидит дома на кровати, ощущая себя глубоко несчастным. О вечере в Павловске рассказано с использованием приема «остранения», когда все предметы кажутся нереальными и незнакомыми. Вот герой с Тасей входят в автобус: «Женщина дремала у окна. На груди ее висели катушки с розовыми и желтыми билетами». Кто постарше, поймет, что это автобусный кондуктор, продающая билеты. Но завороженный Тасей герой ничего не соображает, видит как в первый раз. Следует ночь любви. «Это был лучший день моей жизни. Вернее – ночь. В город мы приехали к утру».
Встречавшие их - реальных - в ту пору на Невском рассказывают, что это была фантастически красивая пара, словно с другой планеты. Видно, так преображает любовь.
Потом Тася разбила герою жизнь, ибо он не мог без нее, а она ускользала; он ревновал, а она искала приключений. В моем сознании возник образ в чем-то схожий с Манон Леско.
А Довлатову, стало быть, досталась роль кавалера де Грие. Правда, сыграл он ее не до конца. Он - вырвался. Ушел. Но вот через много лет она его настигла: «Я не могу уяснить, что же произошло. Двадцать лет назад мы расстались. Пятнадцать лет не виделись. У меня жена и дети. Все нормально. И вдруг...».
А вот о героине: «Таська не меняется. Она все такая же – своенравная, нелепая и безнравственная, как дитя». Если бы не было здесь «как дитя», можно было бы счесть это «отрицательной характеристикой». Но «как дитя» меняет знак. А вот еще: «Вот оно мое прошлое: женщина, злоупотребляющая косметикой, нахальная и беспомощная».
И опять слово «беспомощная» заставляет усомниться в двух первых характеристиках.
И наконец, казалось бы, полная дискредитация героини: «Что плохого я сделал этой женщине – лживой, безжалостной и неверной?»
Обратим внимание на слово «неверной», оно здесь ключевое. И мы еще к нему вернемся. Но вначале приведу абзац, следующий за этой фразой: «Вот сейчас Таська попросит: «Не уходи», и я останусь. И тут я с ужасом подумал, что это навсегда... До самой, что называется, могилы. Или, как бы это поизящнее выразиться, - до роковой черты».
Узнаете Довлатова? Я нет.
Такого, говорящего «до роковой черты», - не узнаю. «До роковой черты» был со своей Манон кавалер де Грие.
Отправился за ней, каторжанкой, в далекую Америку, был вместе с ней в час ее смерти.
Довлатовская Манон ускользнула, не сказала: «Не уходи», ушла сама. В самом конце герой видит Тасю, которую ведет под руку «довольно мрачный турок». Думаю, турок появился тут не случайно. Довлатов злится, ревнует. Турок здесь, как кажется, - обозначение ревности автора...
Вопрос: был ли Довлатов «сатиром», как назвал его Соломон Волков? И не была ли первая любовь писателя настолько иссушающей, что для прочих женщин уже не оставила места? И не было ли чего-то похожего в жизни довлатовского «покровителя», до которого так хотелось ему дотянуться, - Иосифа Бродского?
Перечитайте посвященное М. Б. стихотворение «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером» - и найдете там, кроме «чудовищно поглупела» и «молода, весела, глумлива», - подводящую некий неистребимый итог строчку: «Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии».
Нет, не властно время стереть из памяти то, что преследует тебя «до роковой черты». Время в этом случае бесправно и безвластно.
Не знаю, вспомнил ли Довлатов эти стихи, завершая свой «Филиал». Но его концовка очень напоминает концовку стихотворения Бродского. У того: «Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива».
У Довлатова: «Закурив, я вышел из гостиницы под дождь».
На поверку, тот и другой, Бродский и Довлатов, оказываются пленниками одной – юношеской любви, которая проходит через всю их жизнь.
«Жизнь нелегка. Ваш Сергей» (2007)
Исторический сайт Багира - тайны истории, загадки мироздания. Загадки великих империй и древних цивилизаций, судьбы исчезнувших сокровищ и биографии людей изменивших мир, секреты спецслужб. История войн, загадки сражений и боёв, разведывательные операции прошлого и настоящего. Мировые традиции, современная жизнь России, загадки СССР, главные направления культуры и другие связанные темы - всё то о чём молчит официальная история.
Изучайте тайны истории - это интересно…
Сейчас читают
В 1924 году, когда археология была в основном не наукой, а увлечением, 17-летний крестьянский паренёк Эмиль Фраден случайно обнаружил тысячи табличек и фигурок, покрытых более чем странными знаками. Спустившись в свежий пролом, он закричал во всю мощь юных лёгких: «Дедушка, я нашёл сокровище!». И с этой минуты мир археологии потерял покой…
Тело британского микробиолога и эксперта по разработке биологического оружия доктора Дэвида Келли было обнаружено в лесу возле его дома в Оксфордшире 18 июля 2003 года. Смерть этого человека увенчала внушительный ряд попыток британского правительства оправдать войну с Ираком. Согласно официальной версии, Келли покончил жизнь самоубийством. Однако многие этому не верят.
Уже более века в Богемской роще каждое лето собираются самые богатые и влиятельные мужчины своего времени. Сюда, в Калифорнию, приезжают политические лидеры, ведущие бизнесмены, наиболее популярные представители мира искусства. Подробности их совместного двухнедельного отдыха не разглашаются. Эти люди живут в довольно скромных походных условиях, хотя вопросы, которые они обсуждают, затрагивают судьбу всей планеты. Многие исследователи считают, что летний Богемский клуб играет роль тайного мирового правительства, а проводимые здесь дискуссии и беседы напрямую влияют на ход современной истории.
Одним из величайших ненайденных кладов в мире считается пропавшее золото инков…
Свитки Мёртвого моря вызвали среди учёных ожесточённые споры. Но одно было очевидно всем: перед миром предстала новая цивилизация, которая за 100 лет до Христа старалась жить по заповедям любви и уважения друг к другу.
Топонимика не умеет врать. Если вы посмотрите на карту Украины, то найдёте реки Торча, Торчица, Торец и Торчанка, урочище Торч, Торчицкое взгорье, Торский шлях, села Торчица, Торчевскии степак и множество других наименований с корнем «тор-». Все это наследие той далёкой эпохи, когда по южнорусским степям кочевали номады. Их хоронили в полном вооружении и с любимым конём. Говорили они на тюркском языке, а именовали себя «торки»…
20 декабря 1987 года в водах пролива Таблас, кишащего акулами, потерпел крушение филиппинский паром «Донья Пас». Жертвами трагедии стали 4 375 человек - только по официальным данным. Однако официальные не значит верные: никто не знает, сколько пассажиров на самом деле перевозил паром. Ясно лишь, что речь идёт о тысячах пропавших без вести. И это позволяет считать гибель «Доньи Пас» самой крупной морской катастрофой мирного времени XX столетия.
Фаиной Григорьевной Раневской (Фельдман) восхищались миллионы телезрителей и огромное количество театралов. Её колоритные персонажи вызывали смех даже у самых закоренелых меланхоликов. Но мало кто знал, как одинока была эта выдающаяся женщина, и как часто смех её звучал сквозь невидимые миру слёзы…
06.09.1998
В 1989 году издательство «Советский писатель», где я тогда работала, предложило Сергею Довлатову напечатать сборник рассказов в России.
Встретились в Нью-Йорке, чтобы обсудить это предложение. Провели день, гуляя по городу, заходя в любимые им ресторанчики. К вечеру я видела и слышала только одного Сергея, хотя в компании были далеко не последние люди. Его обаяние было безоговорочным и, как выяснилось, опасным: взбудораженные знакомством, мы с приятелем сбились с дороги и заехали в Гарлем, где мне сразу припомнились все фильмы и романы, воспевающие колоритную неприветливость этих мест.
С Еленой, женой Сергея, я познакомилась уже в следующий мой приезд — после смерти Довлатова — и поняла, что у нее есть два несомненных достоинства для жизни со столь притягательным для окружающих человеком: красота и невозмутимость.
На Довлатовских чтениях, проведенных питерским журналом «Звезда», Елена сделала доклад, засвидетельствовавший тонкость ее понимания писательской судьбы. Тема доклада — письма, которые Довлатов посылал ей из Вены в Нью-Йорк, куда она с дочерью Катей приехала за полгода до него.
Ольга ТИМОФЕЕВА* * *
ЕЛЕНА ДОВЛАТОВА: «В ШТАТАХ ОН ЧУТЬ НЕ СТАЛ ЮВЕЛИРОМ»
— Я не могла больше ждать, пока Сергей решится на отъезд. Я не сомневалась, что будет трудно, но хуже быть не могло. Я готова была на любую физическую работу, на любые бытовые сложности, только бы избавиться от ощущения безнадежности и страха перед КГБ, все ближе подбиравшегося к Сергею.
— Вы человек рисковый?
— Нет, просто упрямый. Если что-нибудь решу — стену лбом прошибу, но добьюсь своего. Однако преодолеть нерешительность Сергея мне долго не удавалось. Я, конечно, понимала, как страшно писателю оказаться в атмосфере чужого языка. И я хорошо знала, что он никогда не откажется от своего призвания, хотя одарен он был разносторонне. У него были несомненные музыкальные способности, унаследованные от матери. Для Норы Сергеевны наличие слуха у человека — одно из важнейших человеческих качеств. Если есть слух — ты, скорее всего, хороший человек. Одним из семейных развлечений было воспроизведение мелодии из недавно увиденного фильма. Сергей пробовал играть на балалайке и банджо, но к своим музыкальным данным всерьез не относился. Как и к рисованию — при том что в его рисунках виден несомненный талант. Самый удачный шарж на него выполнен им самим. Стихи на случай он писал километрами. Сейчас его сестра Ксения публикует в журнале «Звезда» письма Сергея к отцу из армии. В них жизнь описывается в основном в стихах. Потом Сергей этого очень стеснялся и даже хотел уничтожить эти письма. Я буквально вырвала у него из рук папку с ними, крича, что это не его, а отцовская собственность.
Он умел многое, но хотел быть только писателем. И всегда очень ответственно относился к слову. Мне это стало ясно после такого, казалось бы, пустякового случая. У меня была редкая и любимая книга «Анатоль Франс в халате». Я таскала ее за собой при переездах вместе с немудрящим имуществом, которое умещалось в одной сумке. И вот Сергей вдруг решил подарить «Анатоля Франса в халате» своему другу детства Андрюше Черкасову. Меня это несколько удивило: к тому времени они не были близки и довольно редко виделись. Может быть, поэтому Сергей решил послать книгу по почте и сел писать сопроводительное письмецо. Я что-то хотела спросить у него — и вдруг наткнулась на такой отсутствующий взгляд, что осеклась. Было понятно: он сочиняет. И действительно, когда он закончил, сразу как будто вернулся из другого измерения. Я навсегда запомнила этот его взгляд...
Короче — мне понятны были его сомнения по поводу эмиграции, и тем не менее...
— Вы были уверены, что он последует за вами?
— Я не была в этом уверена, но мне уже было все равно. Разрешение я получила очень быстро, через три недели. И здесь началось. Сначала заболела Катя, она вообще была очень болезненным ребенком. Когда она поправилась, проблемы со здоровьем обнаружились у меня. Выздоровела я — опять заболела Катя. Так продолжалось довольно долго, и тем не менее день отъезда был назначен. Я пошла попрощаться с подругой и, возвращаясь от нее, сломала руку. Вот так, в гипсе, я и поехала в эмиграцию.
— В книге «Наши» Сергей писал, что в аэропорту Кеннеди, когда он с матерью прилетел из Вены, вместо вас его ждала записка: «Располагайтесь. Мы в Клубе здоровья. Будем около восьми».
— Не думаете же вы, что его рассказы документальны. Почти все в них вымышлено.
— Значит, и познакомились вы не так, как у Довлатова написано?
— Конечно. Мы познакомились в троллейбусе. Сергей заговорил со мной, мы проехали две остановки, потом некоторое время шли по одной улице. Не доходя Малого драматического театра распрощались — Сергей пошел домой, а я в гости к одному художнику. В гостях было шумно, у меня разболелась голова, я хотела уйти. Сказала, что иду за сигаретами, хозяин послал со мной художника Мишу Кулакова с наказом привести обратно. Киоск был закрыт, я пошла к другому, пытаясь оторваться от Миши, но он во исполнение задания схватил меня за рукав. И надо же, чтобы в эту минуту мимо шел Довлатов. Он увидел мою борьбу с Мишей, который был в довольно сложном положении: его жена, чтобы удержать его дома, состригла со всей его одежды пуговицы. Он был завернут в рубашку, в пиджак, в пальто, как капуста, — поэтому одной рукой держал брюки, а другой меня. Вдруг сверху раздался голос: «Мне кажется, барышня не хочет с вами идти». И ко мне: «Лена, вы знаете этого человека?». Я сказала, что знаю, но все равно хочу домой. «Вам ничего не остается делать, как отпустить барышню», — обратился он к Мише, которому пришлось ретироваться. Сергей проводил меня до остановки, и мы расстались.
— Он не спросил у вас ни телефона, ни адреса?
— Как потом выяснилось, в то время у него был роман с Асей Пекуровской, они потом расписались, но вместе, по сути, не жили. В течение трех лет мы случайно встречались на улице. Правда, происходило это довольно часто — ведь тогда вся молодежно-вечерняя жизнь крутилась на Невском, все мы жили поблизости друг от друга. Однажды Сергей даже потащился со мной к моей приятельнице и очень уговаривал пойти потом с ним в гости, но я отказалась. Потом Сергея забрали в армию, он приехал в отпуск и пошел со своим задушевным другом Валерием Грубиным в кафе «Север». Там сидела и я с друзьями. Выхожу позвонить — и сталкиваюсь с Сергеем. Встреча оказалась роковой. С нее начались наши отношения. Правда, расписались мы только когда он вернулся из армии.
— У вас был свой дом?
— Нет, мы снимали квартиры. Где-то за конечной станцией метро, потом в районе, похожем на тот, что в фильме «С легким паром». Когда мы выходили из троллейбуса, я всегда отсчитывала четвертый дом, и мы шли к нему, ни на что не отвлекаясь: боялись сбиться. Однажды Сергей заблудился и еле пришел домой. Когда родилась Катя, мы все переехали к его маме Норе Сергеевне, с которой я живу до сих пор.
— О ее крутом нраве ходят легенды. Как она приняла вас?
— Ей сразу понравилось, что появилась девочка, которой можно командовать. Она любила наряжать меня, следила за моей внешностью, требовала, чтобы я, выходя в город, подкрашивалась. «Довлат» в переводе с тюркского — это власть государства. Они оба — и мать и сын — соответствовали своей фамилии. Сергей часто повторял, что мне надо выдать орден за то, что я терплю их обоих. Но трудность их характеров отчасти искупалась их одаренностью. Нора Сергеевна — превосходная рассказчица, с блестящей памятью. Сережа часто просил ее вспомнить какую-нибудь историю, нужную ему для рассказа. И она всегда рассказывала смешно и ярко. Сейчас, когда я ехала в Питер на конференцию, она просила меня сказать во время выступления, что Сережа дружил с ней, ценил ее юмор. Это правда. Он вообще ценил близких людей. Его необыкновенная внимательность к ним проявлялась в том, что он любил делать подарки. Особенно обожал, что называется, «штучки». У него их была целая коллекция. Однажды на одесской барахолке я купила ему в подарок американскую ручку с золотым пером. Против уверений продавца, обещавшего месяц бесперебойной работы, она не сделала ни одного росчерка, не поставила ни одной запятой. Ей тут же было отведено место в коллекции «штучек» — Сергей обвил ее проволокой и подвесил на гвоздике у своего письменного стола. На письменном столе у него всегда был идеальный порядок. А в последние годы он просто стал страшным педантом во всем, что касалось дел.
— Неустроенность быта как-то сказывалась на ваших отношениях?
— Наш быт в соответствии с нашими понятиями был, в общем-то, устроен. Так жило большинство знакомых. Конечно, нам не помешали бы лишние деньги, но у нас никогда не было ссор из-за их отсутствия. И он все время пытался что-то делать. Одно время служил секретарем у Веры Пановой, привязавшейся к нему, главным образом, из-за необыкновенной ловкости и легкости рук. Когда ей было плохо, она только ему доверяла устроить ее в кровати, чтобы ей было удобно. Он ей много читал вслух, они беседовали о литературе, и возвращаясь от нее на электричке из Комарова, Сергей писал свой первый роман, который не был закончен, но частями разошелся по его другим произведениям. Какое-то время Сергей работал в многотиражной газете, получал 85 рублей. К нему очень хорошо относился тамошний редактор, не очень загружал работой, и в свободное время Сережа начал писать рассказы. Когда он дал их почитать своим друзьям, они сразу пошли по рукам, его творческий вечер был включен в план работы ленинградского Союза писателей — при том, что у Довлатова еще не было напечатано ни строчки. Ход событий сулил ему фантастическую карьеру. Однако этим вечером, прошедшим с большим успехом, все и кончилось.
— Он как-то не так себя повел?
— Рассказы, которые он читал, настолько не вписывались в тогдашнюю конъюнктуру, что разговаривать было не о чем. Самое главное — отрицательные герои у него выглядели симпатичнее положительных.
В общем, он сразу стал профессиональным писателем со своей манерой, которая вызывала страшное раздражение у литературного начальства. Зато он быстро прославился в интеллигентских кругах. Тогда началась дружба с Бродским, Найманом, Рейном, Бобышевым. Мы встречались почти каждый вечер, беседуя далеко за полночь обо всем на свете. Рейн был потрясающим рассказчиком. Уже в Америке Бродский говорил, что скучает по рассказам Женьки. Найман славился своей быстрой и находчивой реакцией на любую ситуацию. Кстати, Найман, хоть и насмешливо, но предрекал Сергею большую популярность в будущем. Но действительность превзошла ожидания и его, и самого Сергея. Отголоски этой «широкой популярности в узких кругах» настигли меня в Италии, где мы проходили эмигрантский карантин. Я искала квартиру и познакомилась с человеком, в прошлом питерцем, предложившим мне жилье. У него в руках был журнал «Континент», я попросила посмотреть и увидела там Сережину публикацию. Он, заглянув через мое плечо, воскликнул: «Серега Довлатов напечатан». Он не был знаком с моим мужем, но помнил времена, когда имя Довлатова было у всех на слуху. Панибратское «Серега» покоробило меня, но потом я подумала, что, возможно, из Ленинграда в самом деле уехал Серега, но в Нью-Йорк приехал уже писатель Довлатов. За несколько недель австрийского транзита он написал несколько замечательных рассказов, вошедших потом в «Компромисс», стал сразу известен в эмиграции, читавшей его публикации в «Континенте» и в журнале «Время и мы». Им заинтересовался издатель Карл Проффер, несомненный авторитет в славистском мире. В его издательстве «Ардис» довольно быстро вышла книга Сергея. Но, конечно, не могло быть и речи о существовании на литературные заработки. Как все эмигранты, Сергей рассчитывал зарабатывать физическим трудом. Он даже пошел на курсы ювелиров. Правда, из этого ничего не получилось. Зато получилось создать газету «Новый американец».
Это был самый радужный и оживленный период нашей жизни. Очень быстро люди, делавшие газету, стали героями и любимцами эмигрантского народа. Их узнавали на улице, телефон у нас звонил не переставая, в редакции образовался своего рода клуб, куда все стремились попасть. Газета настолько отличалась и от советской, и от эмигрантской журналистики, так была пронизана свежими идеями, стилистическим изяществом, что с ней связывались лучшие надежды. К сожалению, наша газета просуществовала всего два с половиной года. Ее делали блестящие литераторы, но никудышные финансисты.
— Как писал Довлатов, «Америка, действительно, страна неограниченных возможностей. Одна из них — возможность прогореть». Кем вы работали, туша пожар?
— Корректором, потом наборщиком, да кем только не приходилось работать. Я была главным добытчиком, поэтому работала с утра до ночи. Когда родился Коля, брала работу на дом, а Сережа к этому времени стал служить на радио «Свобода».
— Вы решились на второго ребенка в столь трудных обстоятельствах. Довлатов был чадолюбив?
— Я думаю, он бы был очень доволен, если бы я рожала каждый год. Ему нравилось быть главным в доме. Это чувствовалось, даже когда он гулял с собакой. Он шел такой большой, собачка маленькая, так и виделось много детей, бегущих за ним...
* * *
КАТЯ: «У НЕГО НЕ ОЧЕНЬ ПОЛУЧАЛОСЬ БЫТЬ ПРИМЕРНЫМ ОТЦОМ»
К атя Довлатова приехала в Россию пять лет назад — и осталась. Надолго ли, навсегда — не знает даже она сама. Пока она живет в Москве, зарабатывает, чтобы хватало на привычный образ жизни и путешествия. Унаследовала материнскую красоту и отцовский темперамент.
— Катя, какие впечатления об отце у вас сильнее — детские или взрослые?
— Мы с ним, к сожалению, не дожили до времени, когда у нас могла возникнуть взрослая дружба, на равных. Я, как принято в Америке, рано ушла из дома. Мы жили в очень стесненных условиях: двухспальная квартира на четверых плюс собака. В гостиной всегда сидел папа, печатая на машинке, или мама, набирая очередной текст. Невозможно было позвать гостей. В 18 лет я уже снимала квартиру и приходила к родителям в гости, и то не часто. Чаще мы встречались в городе. А о детстве у меня эпизодические воспоминания. Например, помню чувство надежности, спокойствия, когда переходила с папой через дорогу. Мама всегда ее суетливо перебегала, и я страшно нервничала, идя с ней. Наверное, боязнь автомашин у меня от нее. Я не боялась их, только идя с папой. Даже на малюсеньких улицах, где ездили на велосипедах, он брал меня, взрослую, за руку и вел на другую сторону.
— И так же заботливо оберегал вас от других опасностей?
— Пытался, но у него не очень получалось быть примерным отцом. Когда я родилась, он был молод и совсем не готов к отцовству. Мне кажется, в России до сих пор ответственность за детей в основном лежит на женщине. Конечно, отец принимал участие в моем воспитании, но по вдохновению. То ему вдруг хотелось, чтобы я научилась рисовать стол или сову, то он требовал писать красивее. Но он никогда не заставлял меня убирать постель или делать уроки. Помню, однажды у нас отключили электричество, и я при свечах делала домашнее задание. Он убалтывал меня прекратить это скучное занятие и пообщаться с ним. Я, ординарный, правильный ребенок, отказывалась, ссылаясь на гнев учителей, он предлагал написать им записку с каким-нибудь объяснением. Чтобы приучить меня мыть руки, он заставлял меня коллекционировать марки, поскольку их можно брать только чистыми руками. При этом он терпеть не мог любого коллекционирования.
Отец обожал русский язык, знал все немыслимые слова и ударения и страшно огорчался ошибкам. Еще он сердился, когда я начала краситься, обзывал меня чучелом и посылал смывать «эту дрянь». Наверное, так он защищал меня от улицы. Вообще же родители спокойно относились к моим выходкам. Единственно, чего родители поначалу от меня хотели и к чему всячески подталкивали, это к приобретению настоящей профессии. Они, как какие-нибудь правильные американские родители, надеялись, что я пойду в Гарвард, стану юристом. А я стала разъезжать с музыкальной группой, организовывать турне по Америке, Европе. Единственно, что их радовало в этой ситуации, — мои открытки из путешествий. И они решили: самое главное — чтобы я была счастлива.
Тем не менее отца расстраивало то, что я ленива. Он всегда говорил, что жизнь не может состоять из одних развлечений, что огромную роль в жизни человека играет дисциплина. Сам он был очень собранный человек, и его раздражал мой образ жизни, когда моя ночь начиналась его утром. Время от времени папа рисовал передо мной страшную картину моего вероятного будущего: представь себе, женщина за тридцать, с детьми, разведенная, без профессии. «Как ты будешь жить?» Увидел бы он меня сейчас: тридцать два года, ни детей, ни мужа, ни профессии. И все прекрасно.
— Эмигрантские дети часто стесняются своих родителей... Был у вас этот комплекс?
— Я понимала, что у меня неординарные родители, и скорее стеснялась своих американских знакомых. Конечно, известность отца не выходила за рамки эмиграции, но его рассказы печатались в «Нью-Йоркере» — самом престижном журнале Америки, о нем была статья в воскресной «Нью-Йорк таймс», большая фотография в «Бук ревью». Мне нравились его рассказы — он, перед тем как что-то написать, много раз рассказывал это в моем присутствии. Слушать его мне было страшно интересно и смешно. Однако масштабы его таланта и степень его популярности осознала, только приехав в Россию...
— Это вам помогло жить здесь?
— Не так, как могло бы помочь более практичному человеку. Для начала меня поразило то, что мою фамилию все выговаривают правильно. У меня с детства был ужасный комплекс по этому поводу. На какой-нибудь пионерской линейке ее всегда перевирали, и я мечтала быть Петровой, Смирновой и иметь голубые глаза. Американцы вообще не могли выговорить фамилию «Довлатов», и я ее просто не называла. И вдруг здесь я обрадованно услышала, что ее произносят с той же легкостью, что и фамилию «Петров».
— Катя, когда родился ваш брат, стал ли Довлатов другим отцом?
— Колю он называл «маленьким заводиком по выработке положительных эмоций». Он очень любил его, много им занимался, начиная с младенчества. Даже ночью его укачивал, носил его на руках, когда у него что-нибудь болело, провожал в школу. Коля очень рано заговорил — может, потому что мы ему много читали русских книжек. К сожалению, в школе английский язык вытеснил русский, и даже Сережа не мог его заставить заниматься родным языком. Сережа его — как и меня — не заставлял что-либо делать, а увлекал делом. Коля вырос в атмосфере огромной любви. Для него до сих пор болезненна тема отца. И мне очень неприятно, что образ Сережи в России представлен как-то однобоко.
С одной стороны, культ. Его много издают, без конца цитируют. Но все как-то без уважения к его памяти. Издают без всякого спроса у наследников, денег не платят даже с очень больших тиражей. Мне по-прежнему приходится работать не разгибая спины, хотя один четырехтомник, который мне, кстати, очень нравится, уже принес большой доход издательству «Лимбус-пресс». Мне кажется, люди оскорбляют память Сергея, не считаясь с нашим правом. Или хотя бы мнением. Я так и не поняла, почему в Петербурге надо было увековечивать память Сергея пивным ларьком, а не, скажем, кафе-хаусом, где люди пьют кофе, читают книги, — это как-то лучше вяжется с образом писателя, который больше всего на свете любил литературу. Понятно, что у умершего писателя вдруг появляется много новых друзей, пишущих о нем воспоминания. Вспоминают все — даже те, кто Сергея видел раз в жизни, и главным образом вспоминают про пьянство.
Про это сам Довлатов написал очень много, он этой своей слабости не скрывал. Но ведь его жизнь совсем не из одного этого состояла. Сергей каждый день вставал в шесть утра и садился за стол. Работа для него была превыше всего. Почти во всех воспоминаниях у него на нее просто не остается времени из-за непробудного пьянства. На самом деле он не пил годами, месяцами и был абсолютно другим человеком, чем его представляют случайные знакомые.
Мне жаль, что пошлость, которую ненавидел Сергей, заслоняет его действительно уникальный образ.
- Весь цвет ленинградской богемы. Е. Рейн, А. Кушнер, Л. Лосев, С. Довлатов и многие, многие другие. Иных уж нет... Начало 70-х.
- Сергей и Елена Довлатовы, Наталья Шарымова и Катя Довлатова на праздновании первой годовщины газеты «Новый американец». 14 февраля 1981 года, Брайтон-Бич.
- В редакции «Нового американца». 1980 год, Нью-Йорк. Фото Нины Аловерт.
- Катя и Сергей Довлатовы. 1981 год, Нью-Йорк. Фото Нины Аловерт.
- С сыном Колей. 1983 год, Нью-Йорк.
Фото П. Кассина, Л. Волковой, репродукции В. Горячева и из книги «Малоизвестный Довлатов»
Ленинград, 1978 год. У пивного ларька на углу Белинского и Моховой ранним июльским утром выстроилась длинная очередь. В основном это были суровые мужчины в серых пиджаках и телогрейках. Облачением выделялся лишь… Петр I, скромно стоявший в толпе страждущих. Император был одет по всей форме: зеленый камзол, треуголка с пером, высокие сапоги, перчатки с раструбами, барханные штаны с позументом. Черный ус на подозрительно румяном лице иногда нетерпеливо подрагивал. А очередь меж тем жила своей повседневной жизнью.
Я стою за лысым. Царь за мной. А ты уж будешь за царем...
Объяснялось все просто: в облике монарха в народ затесался журналист и писатель Сергей Довлатов . Шевеля пальцами ног в промокших ботфортах, он страшно жалел, что согласился сняться в любительском фильме у приятеля Николая Шлиппенбаха . Тот не скрывал, что позвал Сергея исключительно из-за его роста - метр девяносто три. Зато времени для съемок у актера-самоучки было предостаточно: с работы отовсюду повыгоняли, дома никто не ждал. Жена Лена и дочь Катя уже покинули пределы СССР.
Шлиппенбах задумал провокацию: решил столкнуть ленинградских обывателей с основателем города. И запечатлеть все это скрытой камерой. Но замысел не удался. Закаленные абсурдом советской действительности, граждане на царя-батюшку реагировали вяло.
Довлатов уже в эмиграции свой съемочный опыт превратит в рассказ. А в тот момент еще не знал, что скоро окажется за границей с единственным чемоданом в руках, на крышке которого со времен пионерского лагеря осталась полустертая хулиганская надпись – «говночист». Не знал, что станет главным редактором американской русскоязычной газеты. Что его книги не только издадут, но и переведут - даже на японский язык. А рассказы опубликуют в престижнейшем американском журнале «Ньюйоркер». С чем его, кстати, поздравит классик американской литературы Курт Воннегут, который этой чести не удостоился ни разу.
Однако, радости Сергею Довлатову это не принесет. «Никогда не встречал человека, который бы каждую минуту был настолько несчастен, - писал про него однокурсник и друг, писатель Самуил Лурье. – При этом неизменно остроумен и готов к веселью. Сергей играл рыжего клоуна, в душе всегда оставаясь клоуном белым». Эта же странная особенность характера распространялась и на его отношения с женщинами.
«Я просыпался с ощущением беды»
«Поэт Охапкин надумал жениться. Затем невесту выгнал. Мотивы:
Она, понимаешь, медленно ходит, а главное - ежедневно жрет!» .
Это зарисовка из довлатовской книги «Соло на ундервуде». За четверть века до ее публикации студент филфака Ленинградского университета Сережа Довлатов к семейным узам относился куда более романтично.
«Помню ожидание любви, буквально каждую секунду. Как в аэропорту, где ты поджидаешь незнакомого человека. Держишься на виду, чтобы он мог подойти и сказать: "Это я"» , - вспоминал он о том времени.
Любовь, коренным образом перевернувшую всю его жизнь, Довлатов встретил в стенах родного учебного заведения. Где в раздевалке зимой приятно пахло талым снегом, а летом в аудиториях – болгарским вином «Гамза», которое продавалась тогда в плетеных бутылках. Продвинутая молодежь после занятий распивала его прямо из горлышка, закусывая плавленным сырком. И до драки спорила о литературе!
«Помню, как Лева Баранов, вялый юноша из Тихвина, ударил ногой аспиранта Рыленко, осмелившегося заявить, что Достоевский сродни экспрессионизму» - писал уже в Америке Сергей.
При этом молодые интеллектуалы не выпускали из виду и фланировавших мимо студенток. А самой эффектной из них была, безусловно, Ася Пекуровская. В кругах «золотой молодежи» Ленинграда ее считали красивейшей девушкой города!
Впрочем, Довлатов тоже был популярен. Огромного роста, боксер он гипнотически действовал на противоположный пол своим бархатным баритоном и умением блестящего рассказчика. Но сам был уверен - главный его «мужской секрет» в другом.
Ты никогда не будешь иметь успеха у баб! – как-то заявил Довлатов на занятиях физкультуры другу-второкурснику.
Почему это? – обиделся тот.
У тебя нет брюха, – снисходительно пояснил Сергей. – А бабы очень любят брюхо!
Но с Асей как-то сразу не заладилось.
Хотите знать, на кого вы похожи? На разбитую параличом гориллу, которую держат в зоопарке из жалости, - заявила она ему на первом же свидании. А когда тот смущенно попытался пригладить волосы, прикончила:
Голову не чешут, а моют!
Именно так писатель рассказывает о знакомстве с девушкой в повести «Филиал», где возлюбленная не очень старательно замаскирована под именем Тася.
Но эти дамские «укусы» оказались в результате хорошим знаком. При том, что у первой красавицы Северной столицы в ухажерах недостатка не было.
«В то время мы осаждали одну и ту же коротко стриженную миловидную крепость, - вспоминал впоследствии нобелевский лауреат Иосиф Бродский. – Осаду эту мне пришлось вскоре снять и уехать в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, я обнаружил, что крепость пала».
Ася действительно в то время стриглась «под мальчика». Когда они с Довлатовым неторопливо прогуливались по Невскому проспекту, на прохожих эта красивая пара производила ошеломляющее впечатление.Оба ходили в одинаковых коричневых пальто и оба коротко стриженные, - рассказывала Людмила Штерн, автор книги «Довлатов, добрый мой приятель». – Как-то я увидела их вместе около Пассажа. Вокруг образовался вакуум – будто они явились откуда-то из Космоса или из Калифорнии.
Довлатов пытался контролировать каждый шаг любимой. Назначал свидания на пересечении Невского и Литейного, безропотно ожидая ее часами. Тратил на подарки, такси, рестораны последние деньги, влезал в долги.
«Я просыпался с ощущением беды. Часами не мог заставить себя одеться. Всерьез планировал ограбление ювелирного магазина. Я убедился, что любая мысль влюбленного бедняка – преступна» - напишет он позже в повести «Чемодан».
Однажды на квартире их общего друга Игоря Смирнова возник спор. Если Ася не сможет выпить из горла бутылку водки, то немедленно выходит за Сергея. Но уж если выпьет – то не только остается свободной, но Довлатов еще будет обязан дотащить на плечах от Финляндского вокзала до Невы их упитанного приятеля Мишу Апелева.
Ася выпила эту водку, - рассказывал Смирнов, ныне профессор филологии в Германии. – Она побледнела, упала в обморок. Но когда мы ее откачали, Сергей выполнил условия пари, посадив Мишу на плечи и оттащив к реке.
А вот сама Ася через какое-то время добровольно отказалась от выигрыша – их свадьба все же состоялась. На следующий же день они расстались…
 |
«Я боялся ее потерять. Если все было хорошо, меня это тоже не устраивало. Я становился заносчивым и грубым. Меня унижала та радость, которую я ей доставлял. Это, как я думал, отождествляло меня с удачной покупкой. Я чувствовал себя униженным и грубил. Что-то оскорбляло меня. ЧТО-ТО ЗАСТАВЛЯЛО ЖДАТЬ ДУРНЫХ ПОСЛЕДСТВИЙ ОТ КАЖДОЙ МИНУТЫ СЧАСТЬЯ».
Довлатова, который из-за иссушающей любви забросил учебу, выгнали из университета. Он ушел в армию – служить в качестве охранника зеков в лагере особого назначения Республики Коми. «Мир, в который я попал, был ужасен, - вспоминал он позже. - В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой. В этом мире убивали за пачку чая. Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей… Но жизнь продолжалась».
Именно в армии Сергей Довлатов написал первые рассказы, осознав свое призвание.
Ася Пекуровская родила от него дочку Машу, с которой через три года эмигрировала в Америку. Маша впервые увидит отца лишь в 1990 году, на его похоронах…
«Две удивительные дуры…»
На лестничной площадке старого таллиннского деревянного дома трое – молодая симпатичная женщина, брюнет огромного роста и …абсолютно голый пузатый старичок.
Дядя Саша, в долг до завтра не найдется выпить? – вежливо спрашивает юная дама у обнаженного мужчины в дверном проеме.
Томушка, милая, ты же знаешь, тебя всегда выручу. Но редкий случай, нет ничего. Все сам, горький пьяница, выпил. Сама видишь!
Девушкой была скромная жительница эстонской столицы Тамара Зибунова, бывшая студентка математического факультета Тартуского университета. Как-то в Ленинграде на одной из вечеринок она случайно познакомилась с Сергеем Довлатовым. Для писателя мимолетная встреча стала достаточным поводом, чтобы по приезде в Таллин завалится ночью именно к ней. Предварительно он все же, разумеется, позвонил.
Тамара, вы меня, наверное, помните. Я такой большой, черный, похож на торговца урюком…
Гость явился подшофе и потребовал продолжения банкета. Но сосед, подпольный торговец водкой, не помог.
 |
Просился на одну ночь, но так и остался, - вспоминала Тамара. - При этом почти каждый день приходил пьяный и начинал приставать. Меня это категорически не устраивало. Но Сергей производил какое-то гипнотическое впечатление. А рассказчиком был еще более ярким, чем писателем. Через месяц нужно было принимать решение: или вызывать милицию, или заводить с ним роман.
Довлатов остался. Хотя Тамаре было прекрасно известно: в Ленинграде у писателя есть жена Елена (второй брак, после развода с Асей), подрастает дочь Катя. Однако литератор-неудачник бросил их, бежав из города, где задыхался от того, что не печатают, не замечают, не уважают его талант. Отчаянье было так велико, что Довлатов … начинает работать кочегаром в котельной. Лишь бы как-то зацепиться в Таллине. И удача, наконец, ему улыбается – ленинградского «эмигранта» берут в штат главной газеты города «Советская Эстония».
Отношения с начальством складывались непросто. «Обсудим детали. Только не грубите... - Чего грубить?.. Это бесполезно... - Вы, собственно, уже нагрубили!» - так Довлатов описывает в сборнике «Компромисс» повседневный разговор со своим редактором Туронком. На дверях отдела литературы и искусства время от времени появляется табличка с таким двустишием: «Две удивительные дуры / Ведут у нас отдел культуры». Авторство мало у кого вызывало сомнения.
Но некоторые его стихи вызывали совсем уж непредсказуемую реакцию. В разделе “Для больших и маленьких” Сергей регулярно помещал рифмованный текст, из которого русские дети узнавали новое эстонское слово. Вот одно из них.
Таню я благодарю
За подарок Танин.
Ей “спасибо” говорю,
По-эстонски - «тяэнан».
Вечером в отдел к нему явилась заплаканная Таня из «Деловых ведомостей»: «Сережа, не верьте! Это он обливает меня грязью из-за того, что я его бросила!» - «Кто?!» - «Смульсон! Это ведь он вам сказал, что я его наградила триппером?!»
Тамара Зибунова пишет в мемуарах: «Работая в отделе информации партийной газеты, Сергей придумал рубрику - "Гости Таллина". Сначала искал реальных гостей, а потом стал их выдумывать. Например “Альдона Ольман, гость из Риги”. Альдона - доберманша моего школьного приятеля Вити Ольмана».
Но спрос на его публикации высок, не смотря на «низкий моральный уровень» и регулярные пьянки. «Довлатов умеет талантливо писать о всякой ерунде» - снисходительно говорят в редакции. Дальше больше. Ему доверили составить письмо от имени эстонской доярки Линды Пейпс самому Брежневу!
Он получает, не напрягаясь, 250 рублей – очень приличная по тем временам зарплата. Первая в его жизни книга «Пять углов» должна скоро выйти в свет. А рядом – близкий, понимающий человек. Не всякий выдержит мастера художественного слова!
- Сережа жил по литературным законам, - вспоминала Зибунова. - Просыпаясь, разворачивал людей к себе так, чтобы они вписывались в придуманные им сюжеты на этот день. Сегодня я - тургеневская женщина или жена декабриста. А завтра – вечно сытая дочь полковника.Рухнуло все в одночасье… При обыске у местного диссидента обнаружили рукопись Довлатова «Зона». Абсурд был в том, что произведение открыто лежало в нескольких издательствах, ожидая отзывов. Но, поскольку она проходила по делу, то попала в КГБ. Рукопись запретили. А Довлатова вынудили написать заявление по собственному желанию. Макет его долгожданной первой книги «Пять углов» был рассыпан…
8 сентября 1975 года у Тамары Зибуновой родилась дочка, которую назвали Сашей. Безработный Довлатов по этому случаю впал в запой. Как-то, вдребезги пьяный, он чуть не утонул в фонтане под окнами роддома: его спасли мать и дед Тамары, которые, к счастью, оказались рядом.
Вы с ума сошли! – говорил взволнованный врач-эстонец Тамаре. – Вас нельзя выписывать, я только что видел вашего мужа!
Доктор, мне как раз надо, чтобы все это прекратить.
В тот же год Сергей Довлатов возвращается в Ленинград, к семье. Точку в их трехлетних отношениях поставила Тамара. Он ей будет посылать письма из Америки до конца своих дней, начиная их словами: «Милая Томочка!».
«Бледная, с монгольскими глазами»
У Довлатова жена - это вообще что-то необыкновенное! Я таких, признаться, даже в метро не встречал!
Столь «лестную» характеристику супруге писателя Елене, согласно книге «Соло на Ундервуде», дал простодушный аспирант-философ Володя Губин.
Это была твоя жена? Я ее не узнала. Извинись перед ней. Она мне нравится. Такая неприметная...
А это цитата из «Филиала». Слова принадлежат роковой красотке, с которой у автора когда-то был роман. (Красотка подозрительно напоминает Асю Пекуровскую).
«Худая, бледная, с монгольскими глазами. Взгляд холодный и твердый, как угол чемодана» - так Довлатов уже от собственного имени описывает в повести «Наши» первое знакомство с Еленой.
После бурной вечеринки Сергей, якобы, обнаружил наутро в своей квартире незнакомку, спящую на соседнем диване. В качестве пижамы гостья использовала армейскую гимнастерку хозяина с привинченным спортивным значком. Невозмутимая барышня пожаловалась, что тот был очень колюч и не давал ей спать.
«Его можно понять» - чистосердечно признался хозяин дома.
Правда, сама Елена утверждает, что Сергей… впервые заговорил с ней, случайно столкнувшись в троллейбусе. Но их общие друзья сходятся в том, что он предельно точно передает характер главной женщины всей его жизни:
«Лена была невероятно молчалива и спокойна. Это было не тягостное
молчание испорченного громкоговорителя. И не грозное спокойствие
противотанковой мины. Это было молчаливое спокойствие корня, равнодушно
внимающего шуму древесной листвы...».
Я знаю, почему ты продолжаешь со мной жить, - безмятежно говорила она непутевому мужу. – Тебе просто лень купить раскладушку…
Только такая жена могла терпеть писателя Довлатова более двадцати лет, перенося с редким хладнокровием его пьянство, измены, периоды тотальной нищеты и рождение детей на стороне.
«Лена не интересовалась моими рассказами. Не уверен даже, что она хорошо себе представляла, где я работаю. Знала только, что пишу» - рассказывал Довлатов про начало их сложных отношений в повести «Чемодан». Хотя впоследствии именно она лично набьет на печатной машинке полное собрание его сочинений.
Елена Борисовна сначала трудилась в парикмахерской. Потом мама писателя Нора Сергеевна помогла ей освоить профессию корректора. Что ей очень пригодилось в Америке, когда Сергей начнет выпускать в Нью-Йорке собственную газету.
В 1976 году рассказы Довлатова были опубликованы на Западе в журналах «Континент» и «Время и мы». В Ленинграде он мгновенно превратился в песону нон-грата. Писатель был жестоко бит и посажен на 15 суток за то, что, якобы, сбросил офицера с лестницы. «Если бы это было правдой, тебе бы вообще дали семь лет!» - цинично пояснили ему в отделении.
На фоне всех этих событий Елена решительно заявила, что должна подумать о будущем их дочери. Ее твердое решение эмигрировать потрясло опального литератора.
«Наступил день отъезда. В аэропорту собралась толпа. Главным образом,
мои друзья, любители выпить. Мы попрощались. Лена выглядела совершенно невозмутимой. Кто-то из моих родственников подарил ей черно-бурую лису. Мне долго снилась потом оскаленная лисья физиономия... Дочка была в неуклюжих скороходовских туфлях. Вид у нее был растерянный. В тот год она была совсем некрасивой» - вспоминал он. 24 августа 1978 года в аэропорту Пулково уже сам писатель сядет в самолет Ленинград – Вена, чтобы уже больше никогда не вернуться на родину…
«Умер от незаслуженной нелюбви»
…Август в Нью-Йорке 1990 года выдался очень жарким, но в пригороде было полегче. В тени маленького домика на скамейке, сколоченной собственными руками, сидел абсолютно седой усталый человек. Дачу он купил всего несколько месяцев назад, лично посадив на участке три березы и даже навесив в доме двери без посторонней помощи. Правда, ни одна из них не закрывалась… 12 лет эмиграции развеяли все иллюзии по поводу «западного рая». Здесь тоже были свои дураки-начальники, погубившие его любимое детище – популярную газету «Русский американец». К примеру, последний владелец газеты, правоверный еврей, запрещал упоминать в заметках свинину, рекомендовав заменять ее фаршированной щукой. Существовала и цензура: в «Ньюйоркере» из его рассказа стыдливо выкинули комичный эпизод, где фигурировал… резиновый пенис.
Книги издавались, но оценить их по достоинству могли только литературные критики, да жители русскоговорящего района Брайтон-Бич.
«Я всю жизнь чего-то ждал: аттестата зрелости, потери девственности, женитьбы, ребенка, первой книжки, минимальных денег, а сейчас все произошло, ждать больше нечего, источников радости нет. Главная моя ошибка - в надежде, что, легализовавшись как писатель, я стану веселым и счастливым. Этого не случилось» - с горечью писал он своему другу.
Мужчина тоскливо думал, что уже скоро ему предстоит отправиться в раскаленный от солнца центр города, встречать очередных гостей из России. С началом перестройки они зачастили. «Ко мне уже едут не друзья друзей, и даже не приятели приятелей, а уже малознакомые малознакомых!» - сокрушался он. Однако, отказать был не в силах.
На крыльцо выскочил симпатичный русый мальчишка с длинной челкой, и на сердце у седовласого потеплело. Рождение Коли в 1984 году почти совпало с появлением на свет повести «Заповедник». Мужчина еще не знал, что в России это будет одно из самых популярных его произведений. В самом конце повести отчаявшемуся главному герою звонит жена из-за границы.
«Я только спросил:
Мы еще встретимся?
Да... Если ты нас любишь...
Любовь - это для молодежи. Для военнослужащих и спортсменов... А тут все гораздо сложнее. Тут уже не любовь, а судьба...»
Настроение у мужчины улучшилось. Он бодро встал, потрепал мальчишку по голове и энергично отправился к машине….
Последний крупный русский писатель конца XX века Сергей Довлатов скончался в Нью-Йорке 24 августа 1990 года. Это случилось во время очередного продолжительного запоя, наступившего после встречи с гостями из Москвы. Остановилось сердце. По этому поводу его близкий друг Игорь Ефимов высказался так:
Что бы ни было написано в свидетельстве о его смерти, литературный диагноз должен быть таков: «Умер от безутешной и незаслуженной нелюбви к себе».
Ася Пекуровская, бывшая жена Сергея Довлатова, возлюбленная Василия Аксенова и муза Ленинграда шестидесятых, впервые за несколько десятков лет посетила Петербург.
Литератор и издатель рассказала «Бумаге» , как в Америке ей пришлось отучаться от богемных привычек, почему классиков русской литературы двадцатого века она считает «милыми, симпатичными людьми» и по какой причине сложно разглядеть талант в современнике.
Фото: Егор Цветков / «Бумага»
В поклонники Аси Пекуровской записывали Василия Аксенова и Иосифа Бродского. В 1968 году она развелась с Сергеем Довлатовым после восьми лет брака, а пятью годами позже эмигрировала в Америку, забрав с собой их общую дочь. Там она преподавала в Стэнфордском университете, выпустила несколько литературоведчеcких книг о Канте и Достоевском. В 1996 году вышли ее воспоминания о бывшем муже «Когдa случилось петь С.Д. и мне ». Сейчас она возглавляет издательство Pekasus, специализирующееся на детской литературе. За сорок лет Ася всего несколько раз посетила Москву, а в Петербург приехала впервые.
Вы уехали из России больше сорока лет назад. Увидев ее сегодня, что вы можете сказать о нынешней России и стране, откуда вы эмигрировали?
Видеть мне недостаточно, мне надо что-то понять, а чтобы понять, осознать, надо здесь пожить. Сегодняшняя Россия, конечно, умытая и приглаженная, но мне это ни о чем не говорит, поэтому пока на ваш вопрос у меня ответа нет. Я знаю о текущей ситуации очень мало и почти не интересуюсь новостями, потому что занимаюсь совершенно другими делами. В 2010 году, например, вышла моя книга о Канте, но я увлеклась детскими книгами и не смогла приехать на презентацию в Москву.
- Но в Петербурге вы еще ни разу не были с момента отъезда. Каким он вам показался спустя сорок лет?
Я вижу, что очень много внимания уделяется проблемам питания. Каждый второй дом - это какая-то едальня. Мне это странно, я привыкла ассоциировать с едой иностранные вывески. В мое время, даже если где-то продавали какую-то еду, надписи не было, нужно было знать, что за этой темной дверью будет ресторан или продуктовый магазин.
- Какие-то перемены в людях или в общественной жизни вам бросились в глаза?
В Петербурге у меня уже было четыре интервью и все с очень молодыми людьми - с такими молодыми, что я бы никогда не сказала, что они закончили хотя бы университет. Я поражаюсь тому, что культурную жизнь города захватила молодежь. Это очень обнадеживает: молодые люди, как водится, попирают все старое и предлагают что-то свое. В Штатах и в Германии такая ранняя молодежь не настолько активна и амбициозна. Такого количества юных фотографов, продюсеров, режиссеров, журналистов я нигде не видела. Может быть, Россия возрождается - не знаю.
Я поражаюсь тому, что культурную жизнь города захватила молодежь
В последнее время, наоборот, усиливаются упаднические настроения, все больше молодых людей подумывает об отъезде - кому-то не хватает свободы, кому-то страшно за будущее. Как вам кажется, в семидесятых у эмигрантов из СССР были схожие обстоятельства и мотивы?
Меня вынудили уехать из России не обстоятельства - это было импульсивное желание. Я не испытывала каких-то ограничений, потому что не занималась политикой. Она никогда меня не интересовала, поэтому в терминах свободы я о себе и не говорю. Я уехала одной из первых и не знаю, что происходило после моего отъезда. Это был интуитивный шаг, я не смогла бы тогда его обосновать. Я никогда даже географию не учила, потому что понимала, что никогда и никуда из Союза не уеду. Такая несвобода очень давит, даже если живешь в самом прекрасном месте на земле. Как только возможность появилась, я ни секунды не сомневалась.
- Но что-то же вас не устраивало и мешало?
Меня огорчает в России и теперешней, и в прошлой - и в этом смысле, по-моему, ничего не изменилось - то, что ценность человека абсолютно нивелирована. Человек вообще ничего не значит. Все предназначено для того, чтобы пустить пыль в глаза. В Петербурге я живу в прелестном месте: там уютно и высокие потолки, но выключатель в туалете все равно за дверью - и никто не подумал, что это ужасно неудобно.
- В Америке все оказалось иначе?
Поначалу мне все казались искусственным, будто есть какой-то единый стандарт поведения. Но подумав - и много подумав - я поняла, что в Америке очень ценится, крайне важен человек и его комфорт. В моей компании семь сотрудников, почти все они русские. И уже сейчас я понимаю, как важно сберечь самолюбие человека, как важно его похвалить, а если что-то нужно попросить, то делать это стоит исключительно нежно и дружелюбно. Человек ведь очень хрупкое существо.
С чем вам пришлось столкнуться в эмиграции? Как после богемной ленинградской жизни вы адаптировались к новой реальности?
В нашем кругу было правило: никогда не показывай, что ты читаешь какие-то книги - ты все знаешь как бы от бога. Я как богемный человек ему следовала. В США меня приняли на работу в Стэндфордский университет. Помню, как вошла и сказала: «А вот мы с Машей (дочь Аси Пекуровской и Сергея Довлатова - прим. «Бумаги» ) два дня на пляже провалялись». В ответ на это человек, которого взяли на работу вместе со мной, с укором отметил, что у него за выходные не нашлось свободного часа даже на теннис. Так что я столкнулась с трудностями культурного порядка.
Если продолжать проводить параллель между двумя эпохами, как можно объяснить популярность, например, Довлатова и Бродского? Для множества молодых людей их творчество - явление массовой культуры, которое можно походя обсуждать, хотя поэзия Бродского, очевидно, не настолько проста.
У Бродского, может быть, и непростая поэзия, но ведь разговор вообще не требует никакой глубокой мысли: все разговоры о литературе достаточно поверхностны. Довлатов с Бродским могут быть популярны по очень разным причинам, и, если мы их соединяем, то единственный резон - это мода.
Довлатов был по-человечески талантлив, а все остальное было второстепенным: ну, несколько рассказов, в общем-то, и все. А Бродский абсолютно не был по-человечески талантлив. Он был закомплексованным, довольно трудным, а когда выбился наверх - и высокомерным, то есть во всем смыслах тяжелым. Но у него были безумные амбиции, поэтому его поэзия каким-то образом дала культуре большой толчок.
У меня не было ни малейшего представления о том, кто из них войдет в историю, а кто не войдет
Теперь кажется, что Ленинград шестидесятых - это город, давший целую плеяду великих. Тех, кого нынешние двадцатилетние считают великими. На вас как на литератора эта атмосфера повлияла?
Как пишущий человек я сформировалась только в Америке и ей я за это благодарна. Никакой ностальгии по родному городу у меня не было. Конечно, в моем ленинградском кругу все любили литературу, считали ее важнейшим делом в жизни, но о том, чтобы писать, только мечтали. В то время в Ленинграде уже были Андрей Битов и Валера Попов, который, правда, только начинал. Довлатов еще ничего не писал, Бродский тоже был в начале пути. То, что он вывез из России, не было заявкой на тот уровень мастерства, которого он впоследствии достиг. Как поэт он тоже состоялся уже в Америке.
- Возможно ли вообще в современнике рассмотреть будущее величие?
Для того чтобы оценить талантливого человека, надо взять на себя ответственность за то, что ты считаешь, что этот человек именно такой. В обществе, где мало таких мужественных людей, которые могут открыть талант, на первый план выходят мода и известность. О модном поэте никто не побоится сказать, что он талантлив. А как становятся модными - тут уж пути Господни неисповедимы.
- Но вы осознавали, что знакомы с выдающимися мастерами?
У меня не было ни малейшего представления о том, кто из них войдет в историю, а кто не войдет. Бродскому, как мне кажется, помогли его амбиции. Нобелевскую премию ему же дали не за поэзию. Уистен Хью Оден, например, когда с ним познакомился, сказал, что Бродский почти дотянул до Вознесенского.
- То есть вы тогда не осознавали, что вас окружали легенды?
Нет, все вокруг меня были милыми симпатичными людьми. Ничего другого я не представляла.